По другую сторону Карпатских гор тумены собрались для траурного обряда над почившим военачальником, одним из основателей монгольской державы. В мрачном молчании сидели не понимающие происходящего таньмачи, глядя и слушая, как поют утробными горловыми голосами монгольские шаманы, повествуя об усопшем. История жизни и деяний такого человека, как Хачиун, заняла день, ночь и еще один день. Воины на своих местах ели, пили кумыс и архи, предварительно разогретый из ледяной каши, в которую он превратился в бурдюках, и тем почитали память брата Чингисхана. Брат теперь тоже стал тенгри. На закате второго дня Субэдэй сам возжег пламя погребального костра и отошел в сторону, глядя на плавно всходящий столб тяжелого черного дыма. При этом багатур не мог не думать, что тем самым подает сигнал врагам. Для любого зрячего дым означал, что монголы перебрались через горы и достигли равнин. Орлок задумчиво покачал головой, припоминая белые, красные и черные шатры, что некогда возводил перед городами Чингисхан. Первые были просто предложением быстро и безболезненно сдаться. Вторые возводились, когда враг сдаваться отказывался, и тогда монголы обещали при взятии перебить всех мужчин, способных носить оружие. Ну и наконец, черный шатер означал, что при окончательном взятии пощажен не будет никто, а на месте города останется лишь черная обугленная земля. Быть может, сейчас этот масляно-черный дым, пронизанный жгучими искорками, служил для тех, кто его видит, именно этим предзнаменованием. Пусть увидят и ужаснутся: пришел Субэдэй со своим войском. Такому тщеславию впору усмехнуться: люди багатура измождены, ослаблены непосильным трудом. Но уже скачут вперед разведчики, которые отыщут место для отдыха, а также восстановления тех, кто на морозе потерял пальцы рук и ног.

Пламя с треском взбегало по уложенным высоким штабелем бревнам, и налетающий ветер швырял клубы дыма в лица людей, стоящих вокруг. На костер пошла плотная древесина, провезенная Субэдэем через горы и уложенная в два человеческих роста. Вместе с дымом ноздри улавливали приторный запах горелого мяса; некоторые из молодых, у кого послабее нутро, едва подавляли рвотные позывы. Сквозь потрескивание слышалось, как звонко корежится разогретый металл хачиуновых доспехов. Был момент, когда где-то в недрах костра гукнуло что-то похожее на человеческий голос – честно признаться, забавно и немножко глупо.

Между тем багатур чувствовал на себе взгляд Бату. Этот строптивец стоял вместе с остальными родичами хана – Гуюком, Байдуром и Менгу. Вся четверка тайджи держалась обособленно, и Бату, несомненно, ею верховодил. Субэдэй в ответ сурово посмотрел на него, и смотрел до тех пор, пока тот, глумливо ухмыльнувшись, не отвел глаза.

Субэдэй мрачно подумал о том, что смерть Хачиуна для него – личная потеря. Старый военачальник поддерживал его и на совете, и на поле, безоговорочно доверяя умению и чутью багатура. Эта слепая вера умерла вместе с ним, и Субэдэй понимал, что фланг у него теперь обнажился. Может, назначить туда Менгу? Для темника это означало повышение, переход в верховное командование. Из тайджи он, пожалуй, наименее подвержен влиянию Бату, хотя если Субэдэй на этот счет заблуждается, то это чревато тем, что Бату обретет еще большее влияние. Под очередным порывом ветра дым костра выстелился низко, а Субэдэй шепотом ругнулся. Будь проклято коварство придворных интриг, расцветшее буйным цветом со смертью Чингисхана. Задача орлока – решать боевые задачи, строить ход битвы, а не забивать себе голову всякой чушью. Что ни говори, а Каракорум наплодил ее донельзя, и теперь уже шагу не ступишь без оглядки назад: не притаился ли кто за твоей спиной с ножом измены. Нет более людей с простым открытым сердцем, которым можно доверить свою жизнь.

Багатур сердито провел по глазам, а когда отнял от них рукавицу, со вздохом заметил на ней пятнышко влаги. Хачиун был другом. А его смерть – неопровержимым свидетельством того, что и он, Субэдэй, тоже старится.

– Это мой последний поход, – пробормотал он полыхающему на кострище огненному кокону, вокруг которого ярко закручивались прозрачные желто-фиолетовые языки. – Когда все закончится, старый ты мой товарищ, твой пепел я привезу домой.

– То был великий человек, – раздался за плечом голос Бату.

Субэдэй от неожиданности вздрогнул: приближения тайджи он не расслышал из-за треска бревна, обломившегося в костре жаркими угольями. Точно так же жарко полыхнул гнев в душе багатура: надо же, лезет со своей строптивостью даже на похоронах друга! Сказать резкость ему помешал Бату:

– Слова мои искренни, орлок. Я не знал о жизни Хачиуна и половины, пока не услышал все от шаманов.

Горло багатура стиснул комок. Прежде чем перевести взгляд обратно на костер, он какое-то время смотрел на Бату ясными тоскующими глазами. А тот снова заговорил голосом тихим, чуть подрагивающем от благоговения:

– Вместе с Чингисханом и другими детьми он прятался от своих врагов. Терпел голод и страх, которые его закалили. От этой семьи, от этих братьев происходим все мы. Я понимаю это, орлок. И ты тоже был существенной частью всего этого. Ты видел рождение нашего народа и державы. Мне такое даже представить сложно. – Бату со вздохом потер переносицу, отгоняя усталость. – Надеюсь, что когда лечь на костер настанет мой черед, про меня тоже будет что рассказать.

Сказал, повернулся и под взглядом Субэдэя побрел прочь. Шаталось под ветром пламя костра. Ветер задувал с ледяной сыростью. Значит, снова быть снегу.

Часть третья

1240 год

Глава 25

Танцовщицы остановились. Лица их лоснились от пота, умолкли бубенцы на лодыжках и запястьях. В воздухе стоял аромат благовоний из изливающихся белым дымом кадил, что курились у подножия мраморной лестницы. Все во дворце указывало на влияние античности – от рифленых колонн с кудрявыми капителями до полупрозрачных, сугубо символических туник танцующих дев, которые сейчас выжидательно замерли с опущенными очами. Возле стен чередой тянулись мраморные бюсты короля Белы и его предков. Тонкий золотой лист для облицовки стен был завезен из далекого Египта, синий лазурит дворцового свода – с предгорий Кафиристана [26] . Величавый купол дворца виднелся издалека, главенствуя над всем Эстергомом – городом, что раскинулся на берегу Дуная. Стенная и потолочная роспись дворца восславляла воскресение Христа, а также, разумеется, и личность славного короля Венгрии.

Весь плиточный пол устелили своими одеяниями придворные и просители, что сейчас простирались ниц. Вдоль стен остались стоять лишь высшие военные чины, поглядывающие друг на друга с плохо скрытой неприязнью. Среди них находился и Йозеф Ландау, магистр Ливонских братьев. Он исподтишка посматривал на своего собрата-рыцаря, у которого формально с некоторых пор оказался в подчинении. Конрад фон Тюринген был человеком могучим во всех отношениях: его сложение позволяло ему свободно орудовать здоровенным двуручным мечом, который он носил, не снимая. Проседь в черной бороде не умаляла в нем грозности ни на йоту. Фон Тюринген был великим магистром рыцарей-тевтонцев – ордена, созданного в Акре, близ Галилеи. В соответствии со статусом он склонял голову только перед высшим духовенством. А потому, что значат блеск и помпезность двора короля Белы для человека, который трапезничал с императором Священной Римской империи, и не только с ним, а даже с самим папой Григорием?

Перед своим предводителем Йозеф испытывал вполне понятное благоговение. Если бы тевтонские рыцари не согласились объединиться, братьям-ливонцам после потерь в войне предстоял бы неминуемый роспуск. А сейчас такой же черный двуглавый орел, что и у Йозефа Ландау, красовался на груди Конрада. Вместе их земельные владения могли почти сравняться с владениями короля, а монарх заставлял доблестных рыцарей себя ждать, как каких-нибудь вассалов. Они здесь ради служения высшей цели, а это промедление изрядно действует на нервы.