Молодая кобылица уже нервничала, чуя в воздухе смерть. Она взбрыкивала, скользя, садилась на задние ноги и, как могла, противилась сильным пальцам, вцепившимся ей в гриву. Светлая шкура была безупречна, без малейших шрамов, следов плети или язвинок от гнуса. Отбор Морол сделал на совесть, и некоторые воины следили за действом с мрачным огоньком в глазах.
Перед ханской юртой Морол разжег костер выше своего роста, от которого запалил ветвь кедра, прибив огонь так, что от дерева пошел шлейф пахучего белого дыма. Вот шаман подошел к Угэдэю и дымящей ветвью провел у него над грудью, очищая воздух и благословляя хана перед предстоящим ритуалом. Медленным шагом обошел неподвижно лежащую на спине фигуру, бормоча заклинание, от коего у Хасара встали дыбом волоски на шее. Его племянник Тулуй – это было видно – внимал шаману зачарованно, самозабвенно. Он еще достаточно молод и не поймет Хасара, который однажды слышал, как Чингисхан со свежей вражьей кровью на устах выговаривал слова на древнем языке.
Сквозь теплые розоватые проблески костра словно сочилось само время – прошло его, казалось, немного, а вокруг уже густился пепельный сумрак. Тысячи воинов сидели тихо, а тех, кто был тяжело ранен в бою, загодя отнесли подальше, чтобы их крики боли не вторгались в ритуал. Царил такой мертвенный покой, что Хасару показалось, будто те отзвуки страдания доносятся издали сами, жалобные и острые, как у птиц.
С большим тщанием передние и задние ноги лошади связали попарно. Животное с жалобным ржанием все еще упиралось, когда воины, потянув за задние ноги, стали заваливать его набок. Лишенная возможности сделать шаг, кобылица неловко завалилась и лежала, подняв голову. Один из воинов обеими руками обхватил ее мускулистую шею, удерживая на месте. Еще двое навалились на задние ноги, и все напряженно посмотрели на Морола.
Шаман, однако, не спешил. Он творил молитвы, произнося их то нараспев, то шепотом. Жизнь кобылицы он посвящал матери-земле, которая примет ее кровь. А еще вновь и вновь испрашивал жизни для хана, чтобы тот оказался пощажен.
Посреди ритуала Морол приблизился к кобылице. При нем было два ножа, которые он, не прерывая молитвенного песнопения, должен был вонзить в то место, где заканчивалась шея и начиналась грудь. Трое воинов напряглись.
Проворным движением Морол всадил нож по самую рукоятку. Фонтаном хлестнула кровь, жаркая и темная, обдав ему ладони. Кобылица содрогнулась и отчаянно заржала, всхрапывая и силясь подняться. Воины с силой навалились на ее круп, в то время как кровь толчками выплескивалась с каждым биением сердца, обагряя воинов, изо всех сил удерживающих скользкую, судорожно бьющуюся плоть.
Морол поместил лошади на шею ладонь, чувствуя, как шкура постепенно холодеет. Кобылица все еще билась, но уже слабее. Оттянув ей губы, при виде бледных десен шаман кивнул. Громким голосом он в очередной раз воззвал к духам земли и занес свой второй нож – с острым концом и тяжелой рукоятью, длинный, почти как меч. Дождавшись, когда кровоток достаточно ослабнет, Морол взялся пилящими движениями взрезать кобылице шею. Лезвие исчезло в плоти. Кровь брызнула с новой силой, а зрачки у лошади покрупнели и сделались бесконечно черными.
Когда Морол подходил к хану, руки его были обагрены. Не осознавая событий, что происходят во имя него, Угэдэй лежал недвижимо, бледный как смерть. Морол чуть заметно покачал головой и провел пальцем по щекам хана, оставляя на них красные полоски.
Все это время никто не осмеливался произнести ни слова. Люди знали, что при жертвоприношении себя являет колдовство. В тот момент, когда Морол смахнул с лица кровососущее насекомое, многие сотворили знак, оберегающий от злых сил. Еще бы: сейчас сюда, как мухи на падаль, слетались всевозможные духи.
Морол как ни в чем не бывало кивнул своим помощникам, чтобы те уволокли погибшее животное и привели следующее. Кобылицы при запахе крови, понятно, будут строптивиться, но их, по крайней мере, можно уберечь от вида дохлой лошади.
Он снова завел песнопение, положенное по окончании заклания жертвы. Оглядевшись, Хасар заметил, что многие воины предпочли разбрестись, чем своими глазами наблюдать, как пропадает под клинком такое богатство.
Вторая кобылица оказалась покладистей, не такой ерепенистой. Она спокойно дала себя завести, но затем что-то учуяла. Вмиг ее пробила паника; она заполошно заржала и изо всех сил дернулась в попытке вырвать удила. Когда двое силачей напряглись, удерживая ее, натянутая струной узда лопнула, и животное оказалось на свободе. В темноте оно прянуло в сторону Тулуя и сбило его с ног.
Но далеко кобылица не ушла. Силачи раскинули руки и удержали ее, после чего проворно накинули новый недоуздок и обратили вспять.
Отделавшийся легкими ушибами Тулуй, отряхиваясь, встал. Морол смотрел на него как-то странно, на что брат хана молча пожал плечами. Песнопение возобновилось, и вторую кобылицу быстро стреножили для того, чтобы отправить под нож. Ночь обещала быть длинной, и железистый запах крови уже был крепок.
Глава 13
Земля вокруг хана набрякла краснотой. Кровь от дюжины кобылиц впитывалась в почву, но та уже не в силах была принять столько, и тогда кровь стала скапливаться лужей, над которой, окунаясь в нее, жужжали жирные черные мухи, одуревшие от запаха. Морол стал темным от крови, его одежда вымокла. Шипели факелы, и огонь догорающего костра, дымя, ложился на землю. Первые лучи солнца косыми ножами разрезали полутьму. Голос шамана был осипшим, лицо – грязным. В теплом сыром воздухе монотонно зудели тучи комаров. Шаман совсем измотался, но хан на своем ложе лежал все так же неподвижно, и его запавшие глаза были подобны затененным дырам.
Воины в ожидании известий спали на траве. Использовать жертвенных кобылиц на мясо было нельзя, и их трупы лежали в общей куче; из разбухших от газов животов торчали растопыренные тонкие ноги. Неизвестно, можно ли было уменьшить размер жертвоприношения, если бы лошади все-таки пошли на мясо, но они теперь так и должны остаться здесь изгнивать после того, как становище снимется с места. Многие, не дождавшись конца ритуального убийства, разошлись по своим юртам и женам, которые уже не могли смотреть, как такие прекрасные животные гибнут под ножом.
На рассвете Морол с шелестом опустился во влажную траву, пал в нее на колени. После заклания двенадцати лошадей он ощущал в себе свинцовую тяжесть, утяжеленную веригами смерти. Выказывать свое отчаяние перед ханом, беспомощно лежащим с засохшими полосками крови на щеках, он постеснялся. С прозрачной от бессонной ночи головой он стоял, а голос его окончательно сел, так что древние заклятия и прорицания он выговаривал не более чем шепотом – ритмично-заунывные напевы, катающиеся на языке до тех пор, пока слова окончательно не сливались с мелодией.
– Хан в оковах, – выкликал он, – потерян и одинок в узилище из плоти. Покажите мне, как разорвать его путы. Покажите, что я должен сделать, чтобы привести его домой. Хан в оковах…
На сожмуренных веках Морол ощущал тепловатый свет зари. Шамана переполняло отчаяние, и вместе с тем ему казалось, что вокруг неподвижной фигуры Угэдэя он слышит нашептывание духов. В ночи Морол взял хана за запястье и проверил пульс, который едва угадывался. И тем не менее временами кулем лежащий хан неожиданно подергивался или шевелился, приоткрывал и закрывал рот, а один раз у него даже ненадолго зажглись светом разума глаза. Так что ответ определенно был, знать бы только, какой именно.
– Тенгри Великого неба и ты, Эрлик, властелин мира подземного и хозяин теней, покажите мне, как порвать эти оковы, – с натужным сипением шептал Морол. – Пускай он увидит свою зеркальную душу в воде, дайте ему узреть свою теневую душу на солнечном свету. Я дал вам реку крови, дал вам испить жизни прекрасных кобылиц, истекшие в землю. Я дал кровь девяноста девяти богам белого и черного. Покажите мне цепи, и я его освобожу. Сделайте меня сокрушающим молотом. Именем девяноста девяти, именем трех душ, явите мне путь. – Он поднял к солнцу правую руку, расставив пальцы, свое знамение и проклятие. – Духовные владыки подлунных царств, это ваша древняя земля. Если вы слышите мой голос, покажите мне. Явите свое благоволение. Нашепчите наставления ваши в мои уши. Дайте мне узреть оковы.